В прошлом, майском, номере журнала мы напечатали первую часть воспоминаний Григория Ароновича Бравермана. В ней ветеран рассказывает о фашистской оккупации и жизни в гетто в его родном местечке Ворошиловка до освобождения его войсками Красной Армии в январе 1944 года. А сейчас мы предлагаем вашему вниманию продолжение рассказа ветерана о его военной службе в годы Великой Отечественной войны.
16 мая 1944 года военкомат призвал меня в армию. Меня направили в учебный батальон в Белой Церкви, где готовили младших командиров. Я попал в роту лейтенанта Гусака, первый взвод которой готовил пулеметчиков; второй взвод старшины Белоконя -пэтээровцев (от аббревиатуры ПТР – противотанковое ружье. – Прим. ред.), где первым номером расчета (расчет состоял из 2 человек) в третьем отделении был я; третий взвод готовил пехотинцев.
В 1993 году я в Бока Ратоне встретился с Мишей Тесляром (воспоминания М.Тесляра читайте в №23. – Прим. ред.), который служил в первом взводе. В учбате учеба была очень трудной, полигон находился на расстоянии 8 км. От казарм мы ежедневно, с полной амуницией делали марш-броски на полигон. На это нам отводился один час. Ночью немцы постоянно бомбили Киев и окрестности Белой Церкви, и нас поднимали по тревоге, которая длилась часами. Нам объясняли важность быстрого сбора и построения по тревоге, проверяли все ли одели, взяли ли с собой оружие. При марш-броске на полигон постоянно были команды: танки слева, танки справа, воздух, нужно было занимать оборону, и все это за 1 час, вместе с 8 километрами. На полигон мы уже прибегали измотанными. А ведь после этого нужно было вести прицельный огонь по мишеням. Глаза заливал пот, я задыхался от бега при полной выкладке, плюс ПТР весом 16 кг и не всегда мог сделать правильную пристрелку. Из-за этого я, за огневую подготовку, получал более низкие оценки. Ежедневно или через день нам меняли гимнастерки, выдавая б/у, которые от соли нашего тела рассыпались, особенно на шее.
Несмотря на нормальное питание, мы были постоянно измотаны и измучены. В начале июня меня приняли в комсомол, и я проводил работу в своем отделении. 1 августа был выпуск, нам присвоили звания младших командиров. Из-за плохих оценок по боевой подготовке мне дали звание младшего сержанта, некоторым присвоили звания сержантов. Вскоре нас отправили на фронт. Комсомольская организация части сделала меня комсоргом эшелона.
В первых числах августа мы прибыли на Зависленский плацдарм, в бывший лагерь, где формировалась армия Паулюса. Я сдал комсомольские дела и нас стали распределять по частям с учетом образования. Меня отправили в зенитную часть, в специальный отряд разведки и контрразведки. Я был рад освободиться от ПТРа, который выбил мне правую ключицу. Отряд размещался в отдельной, изолированной казарме внутри военного лагеря. Нас распределили на отделения по 9 человек: 3 – группа захвата, 3 – группа сопровождения, 3 – группа прикрытия. Мы занимались по 18 часов, и 6 часов давалось на сон. Изучали способы ведения разведки, захвата «языков», боя в условиях рукопашной и неожиданной встречи с врагом на его территории, а также занимались немецким языком, необходимым при выполнении заданий.
Через полтора месяца нас перебросили через нейтральную полосу (мы ползли по-пластунски) за линию передовой с заданием захватить языка. Это был конец сентября и до конца октября нас посылали в поиск 9 раз. Мы взяли за полтора месяца 6 языков, но все это были мелкие сошки. После каждого поиска мы по 3 дня отдыхали, нам ежедневно выдавали удвоенную порцию спиртного, и это была главная награда за такую опасную работу.
При проведении девятого поиска немцы нас засекли и после безрезультатного возвращения начали обстреливать нейтральную полосу из пулеметов и минометов. Рядом со мной разорвалась мина. Ее осколки изрешетили мой немецкий мундир, несколько мелких врезалось в грудной отдел позвоночника, а один, по крупнее, пробил левый ботинок и поранил ногу Мы с трудом доползли до своих. В группе прикрытия погиб один солдат, а двое были ранены. Меня в госпиталь не отправили (хранили секрет гибели солдат в межбоевое время). Я через несколько дней начал выходить из полученного стресса и после этого в поиск меня больше не посылали. За эти поиски и захват 6 языков меня представили к награде, которую я не получил. Зато в январе я увидел на груди ординарца нашего парторга орден, и на вопрос, за что он его получил, он сказал, что за взятие языка, а он в операциях не участвовал. Нас усиленно начали готовить к работе на немецкой земле, мы изучали радиодело и немецкий язык.
12 января 1945 года после большой артподготовки 1 Украинский фронт двинулся на запад. Наши курсы расформировали, а нас направили в боевые зенитные расчеты в качестве радистов-микрофонщиков. В расчетах мы были лишними, никто нас не опекал, не заботился, мы просто на машинах ездили за передовыми частями 6-го армейского корпуса 4-й танковой армии. Корпус постоянно отрывался от основных армейских частей. Мы охраняли их от самолетов противника. Армия растянулась на более чем 150 километров, но особо жестоких боев не было.
В районе Гасена немецкая танковая колонна крепко потрепала нашу зенитную батарею. Нашу технику разбило и мы оказались в канаве. Водитель Андронников был тяжело ранен в живот. Мне поручили помочь ему и, по возможности, доставить его в медсанбат. Рядом с нами стоял подбитый танк Т-34. Из экипажа уцелел лишь механик-водитель Николай Сытников. Вскоре появился санинструктор, принес носилки, и мы с Сытниковым понесли Андроникова в Гасен, где был медсанбат. В дальнейшем Андронников умер, операция ему была сделана поздно.
Когда мы вернулись на поле боя, моя часть уже исчезла, я пытался разыскать их через комендатуру, но там меня заподозрили в дезертирстве. Наличие документов комсорга эшелона и то, что я как еврей не мог дезертировать, а также свидетельство Сытникова о выносе Андронникова выручили меня.
Мне некуда было деться и Николай Сытников, которому я впоследствии помог высвободить подбитый танк и отвести на СПАМ (сборный пункт аварийных машин. – Прим. ред.), с согласия начальства, принял меня в будущий экипаж. Мой первый танк, который мы называли «наша старушка», был с покореженной башней, поврежденной осколками трансмиссией, у него работал только передняя 3-я скорость, а сам танк лобовой броней уперся в дерево. Мы первым делом сняли лобовой пулемет, нашли пилу и начали пилить это дерево. В это же время с двух сторон построек к нам стала подбираться группа немцев. Мы их встретили огнем пулемета Николая и автомата, который я подобрал на поле боя. На плечах у меня оставался карабин – оружие радиста-микрофонщика. Силы были неравными и мы, прикрывая друг друга, отступили. Немцы добрались до танка и вырвали рацию. Они спешили, поэтому заложили фугас позади танка (спереди, напомню, было большое дерево). Тем временем, мы привели с собой подмогу, выбили немцев со двора, сняли фугас, спилили дерево, и на 3-й передней скорости доставили его на СПАМ. Взамен погибшего экипажа нам добавили новых и отправили догонять 6-й корпус, 4-й армии Лелюшенко (Дмитрий Данилович Лелюшенко, «Генерал Вперед!» как его называли в армии, генерал-лейтенант, командующий 4-й гвардейской танковой армией, (4 Гв.ТА) – Прим. ред.)
Движение танковых корпусов представляло устрашающую силу, их броски были стремительными. Мы были хорошо защищены от самолетов противника, кругом была зенитная артиллерия, над нами постоянно сопровождающие наши самолеты, но мы были плохо защищены от вражеской полевой артиллерии, прятавшейся в стороне. Колонны растягивались на многие километры и немцы то тут, то там подбивали наши танки. Так как передняя броня была хорошей защитой, то основное поражение наносилось бронебойными снарядами сбоку в башню. Первыми погибали командир, наводчик и заряжающий.
Через несколько дней в уже поврежденную башню нашей «старушки» попал немецкий снаряд и башню снесло полностью. В танке был полный боекомплект, мы не успели даже сделать ни одного выстрела. Экипаж в башне погиб. Мы внизу – Николай Сытников, механик-водитель, и я – радист-пулеметчик остались живы. От сильного удара по башне танк резко затормозил, я сильно ударился об броню, потерял сознание, а от удара назад в сидение у меня было кровоизлияние, что в дальнейшем привело к потере зрения. Танк вспыхнул, Николай через передний люк вылез из машины. Это у него было уже восьмое загорание. Он решил проверить жив ли я, а огонь при открытом люке обжег ему руки. Он все же подхватил меня под мышки, вытащил из танка и оттащил подальше, метров на 60 от машины. В это время расположенные в танке снаряды взорвались, и от него осталась куча металлолома. Когда наш танк вспыхнул, передние танки ушли вперед, а задние остановились подальше от нас и тогда немцы прицельным огнем подбили еще две машины.
Меня отправили в медсанбат, где я был пару недель и когда начал видеть все как сквозь сито, отправили на наш СПАМ, определив на другую машину. Николай подлечил руки, наш экипаж снова доукомплектовали, но, пока, держали в запасе.
После форсирования Одера наш экипаж ввели в бой, но, так как я еще плохо видел, оставили внизу радистом, сняли пулемет и держали его в башне. И снова снаряд, снова попадание в башню. Николай Сытников горит в девятый раз. Наученный опытом он сразу же меня вытащил. К счастью, танк не взорвался, весь боезапас мы использовали в бою.
Нас отправили в запасной полк, куда приезжали «покупатели» за пополнением. Им нужны были все танковые специальности кроме радистов. Вскоре забрали и Николая Сытникова. В этом полку я познакомился с Иваном Ивановичем Долгополовым, командиром самоходной артиллерийской установки – САУ. Сам он был из Ставропольского края. Он начал меня уговаривать соврать о своей специальности, сказать, что я заряжающий. Когда приехал очередной «покупатель», чтобы не расстаться со мной, он прикинулся пьяным и его не взяли. Потом пришел «покупатель» из отдельного самоходно-артиллерийского полка и нас обоих «купили». По прибытию его назначили командиром самоходки, а для меня вакансии в экипаже не было, и меня направили в охрану.
В апреле, при форсировании реки Шпрее, нас послали на строительство переправы. Немцы держали переправу под постоянным обстрелом и бомбили, погибло очень много солдат, но переправу мы построили. После этого меня взяли в экипаж к Долгополову. Механиком у нас был Жора Кудрявцев – татарин из Казани. Меня сделали наводчиком. Иван Иванович сказал: пока я в экипаж я буду стрелять за него, то есть за меня, заряжающим был украинец. В общем интернациональный экипаж.
Мы вошли в роту старшего лейтенанта Демина. В нашей роте было 4 самоходки. Экипаж был тоже интернациональный. Командир Золя Зусмановский – еврей, младший лейтенант, механик-водитель, татарин Гинатулин, наводчик русский и заряжающий – украинец. Все эти данные очень важны для описания одного боя, проведенного нашей ротой против немецкой моторизованной колонны.
После форсирования реки Нейсе мы вырвались на оперативный простор в направлении Берлина. На полпути наша рота встретила прорывавшуюся на запад колону немцев. Мы находились в лесу с левой стороны (с юга) от трассы, проходящей по большой насыпи, с глубокими кюветами с обеих сторон. Командир роты Демин был пьян, ничего не соображал и командование на себя принял Золя Зусмановский. Он решил дать бой колонне используя внезапность. В башне (правильно – «в рубке», в САУ она была неподвижной, в отличие от танковой башни. – Прим. ред.) разгорелся спор, наводчик и заряжающий были против того, чтобы выявить себя против такой колонны, где было много тяжелых танков и самоходок типа «Тигр» и «Фердинанд» и колонны автомашин растянувшихся на 3 – 4 километра.
Механик-водитель Гинатулин поддержал Золю, потребовав полного подчинения и выполнения приказа командира. Все четыре самоходки вышли на расстояние выстрела в голову колонны. Мы сделали несколько прицельных выстрелов по передовым танкам и машинам, затем быстро, по опушке леса, проскочили в хвост колонны, снова сделали прицельные выстрелы, переместились в центр колонны, сделав ряд прицельных выстрелов, и рванули в сторону от места боя, пока нас не засекли. У немцев была страшная паника! Их танки начали вырываться вперед, давя по дороге свою же технику, они сбросили в кювет почти все машины колонны. За этот бой экипаж Зусмановского, в том числе и командир Демин получили звание Героев Советского Союза, а командиры наших самоходок различные ордена. (На самом деле Зиновий Абрамович Зусмановский звание Героя Советского Союза за этот бой, к сожалению, так и не получил. Хотя представляли его 2 раза: первый раз после боя и второй раз уже в 1969 году. – Прим. ред.)
К концу апреля мы подошли очень близко к реке Эльба. Впереди оставался город Витенберг и на самой Эльбе село Александердорф. В северной части Александердорфа была большая возвышенность, на которой располагалась немецкая дивизия.
Для взятия города требовались большие силы, а наши пехотные части отставали от танков и самоходок и были истощены. Нужно было захватить хотя бы один дом в Витенберге. И тогда, я хитростью проник в дом, используя немецкий, а наши ребята захватили первый этаж дома и, потом, этаж за этажом, дом за домом, выбивали немцев. И длилось это с 23 по 29 апреля.
Когда мы вошли в Александердорф, в пехотной роте оставалось всего по 15 – 20 бойцов. Все наши самоходки отстали, многие были повреждены, и лишь наша четверка вошла в город целая и невредимая. Немцы со стороны возвышенности начали нас обстреливать из шестиствольных минометов, мины ложились квадратно-гнездовым способом. Мы получили приказ окопаться, заминировать все подходы и дождаться подкрепления.
Мы забрались в полуразрушенный подвал (по поверию мина два раза в одно и тоже место не попадает). Крупные подходы мы заминировали фугасами. Севернее нас был не разрушенный мост через Эльбу.
Минометный обстрел прекратился ночью 29 апреля, нам был слышен шум движения большой колонны. Это немцы, без единого выстрела, переправлялись по мосту на левый берег и сдавались в плен американцам.
Около 4-х часов утра заиграла музыка и из репродукторов прозвучала речь: «Руски, руски, не стреляйт, идут союзники…». Так повторялось несколько раз, но мы не придавали этому значения. Вдруг раздался мощный взрыв. Это командир американской танковой части подорвался на нашем фугасе. Как случилось, что маленький «виллис» мог подорваться на нашем фугасе – непонятно. Мы выскочили из подвалов, побежали к месту взрыва и впервые встретились с союзниками: американцами, англичанами и французами. 30 апреля и 1 мая шло братание, поездки друг к другу.
За несколько дней до этого, после взятия первого дома в Витенберге, узнав как это произошло, меня вызвал к себе начальник особого отдела «СМЕРШ» (от «Смерть шпионам!», так называлось главное управление контрразведки Красной Армии с 1943 года, когда его вывели из подчинения НКВД и передали в ведение Народному комиссариату обороны. – Прим. ред.) полка старший лейтенант Кокарев, и начал ругать. Он сказал, что система захвата первого дома изучалась только на курсах контрразведки, почему же я скрыл, что окончил такие курсы. Я ему объяснил ситуацию, особенно со взятием языков, что меня посылали в самое пекло, не считаясь ни с чем, а когда меня ранило никто не подумал обо мне как о человеке и солдате и когда началось наступление о нас совсем забыли. Он сказал, что это конечно несправедливо, он все это проверит, но я должен вернуться к исполнению своих обязанностей. Через несколько дней меня вызвал начальник штаба полка и вручил мне медаль «За Отвагу».
1 мая к нам в подвал пришел ординарец командира полка подполковника Иван Ивановича Асташкина и приказал явиться в штаб, надо ехать к американцам на переговоры. Я сказал, что все это напрасно, я не знаю английского языка, но он ответил – это приказ командира, который не обсуждают, а исполняют. В 20-х числах апреля наша часть разбила склады немецкой армии, мы все переоделись во все кожаное, оставив только танкошлемы. Так что никто и не видел, какие у тебя погоны под кожаной одеждой.
Мы приехали в штаб американской воинской части южнее Дессау, на левом берегу Эльбы. Я по-немецки сказал, что не знаю английского, но, может быть, среди них есть тот, кто знает какой-нибудь из славянских языков. Мне привели огромного рыжего американца, который сказал, что его предки из Польши, и он немного знает польский язык. Так как мой польский был тоже недостаточен, мы с ним не смогли столковаться. И тогда я попросил привести мне переводчика с немецкого. Пришел небольшой чернявый солдатик и переговоры начались. Первые 45 минут были очень трудными. Тройной перевод и боязнь в чем-либо ошибиться затрудняли работу.
Во время перерыва американцы устроили русским шведский стол, где было много выпивки. Нас было трое: генерал, Иван Иванович и я, с американской стороны какая-то важная шишка, я в их знаках не разбирался, бригадный генерал – танкист, и этот янки – переводчик. Мне очень хотелось знать, кто этот переводчик, ибо в Америке много эмигрантов.
Я его спросил, он ответил, что он еврей на английском языке. Но я этого слова не знал. Если бы он сказал что он «а юде» по-немецки, я бы тогда понял кто он. Во время второй 45-минутки переговоров я заметил, что кое-какие слова этого переводчика не соответствуют немецкой артикуляции, и во время второго перерыва выругался чисто по-еврейски «а юнх ин дам тотукстоте». В ответ услышал – «ой вей из ну мир». Ну тут у нас перевод пошел что надо. Оказывается его родители выходцы из Украины и у нас с ним один и тот же диалект еврейского. Начальство обо всем договорилось.
2 мая, к вечеру, Иван Иванович получил приказ идти на Прагу. Меня в экипаж уже не отпустили, я остался при штабе, ехал в передовой машине с заместителем командира полка. В районе Дрездена нашу колонну обстреляли из автоматов. Из домов на возвышенности, а дорога шла в долине внизу как в ущелье. Наши танки развернулись влево, дали залп из орудий под уровень первого этажа зданий. Несколько домов сразу рухнуло. Послали солдат поймать тех, кто по нам стрелял, но они никого не нашли. Они привели мальчишку, который имел при себе «фаустпатрон» и пятеро изможденных человек. Наш старшина снял ремень, выпорол мальчишку и отпустил. В отношении остальных 5 человек разгорелся спор, что с ними делать. Они немецкого не знали, меня попросили разобраться кто они. Подполковник требовал расстрелять их, они задерживают наше продвижение на Прагу. С трудом я узнал, что они бежали с концлагеря и чисто случайно оказались в этом месте откуда кто-то стрелял.
Люди пережившие ужас концлагерей попали в страшный переплет. Я решил что их нужно отпустить, подполковник раскричался на меня, как я могу ему возражать, какой-то сержантишка. Я пригрозил ему сообщить обо всем Кокареву, и он успокоился, хотя долго на меня злился, и я попросил Иван Ивановича разрешения ехать на другой машине.
В районе Судет мы снова попали под пулеметный обстрел, но, благополучно, утром 9 мая вошли в Прагу. Чехи встретили нас цветами и песнями. Кругом раздавался «на здар», «на здар». Мы расположились на северном холме и тут узнали, что война окончилась. Начались катания по траве, веселье, смех и слезы. Иван Иванович Долгополов сказал – наконец-то я увижу свою жену Наталью и обеих дочек. Не было предела нашей радости. В 5 часов вечера получена команда по машинам и мой экипаж и другие машины направили на австрийскую границу в район города Мост. Там в горах засели эсэсовцы и власовцы, были сооружены пулеметные гнезда со смертниками, прикованными цепями к пулеметам. На горном серпантине были установлены мины и фугасы. Бои шли 10, 11 и полдня 12 мая, пока мы, с большими потерями, не дошли до перевала.
До прихода в Прагу в полку было 224 военнослужащих и многие из них погибли. Так как меня в это время не было в экипаже подполковник сказал, что я увильнул от последних боев. «Этот придурок выкрутился», сказал он и с его легкой руки меня начали звать старшим придурком полка.
После этих боев наш полк вернулся в Германию, в город Майсен, недалеко от Дрездена. Штаб нашей армии находился в Вене. Я продолжал работать в особом отделе, а жил в доме, где размещался командир полка Иван Иванович. Мне выделили машину «опель-капитан» с шофером немцем. Очень часто посылали на различные задания, как по линии контрразведки, так и по заданию командира полка. Меня вызвали в штаб дивизии, предложили остаться в Германии и обещали присвоить офицерское звание. Я от этого отказался, сказав, что мне знакомы опасности этой работы, и они меня не устраивают, я после демобилизации хочу вернуться домой.
Меня часто посылали с дипломатической почтой в различные зоны Германии, в Австрию, Чехословакию, мое дело было сдать запечатанный пакет и привезти другой обратно. Почти везде были наши полпреды. Часто посылали в места, где были подпольные отряды СС, склады их оружия. Если ловили кого-то из них, то раскручивалась возможность выявления всей организации. Это была чрезвычайно опасная работа, меня в любой момент могли убить враги нашей страны.
Я часто бывал в Вене по делам обеспечения полка, в Дрездене для получения медикаментов и сигарет. У меня появился круг знакомых немцев, которые помогали мне в работе.
В конце августа 1945 года мы, своим ходом, через Венгрию и Румынию добрались до города Кишинева. Часть расположилась на Боюканах. Так как в оперативной работе больше нужды не было, меня назначили старшиной саперной роты.
В ноябре Золя Зусмановский предложил мне сопровождать его до Полтавы, где жили его родители. С ними приехала его жена – бухарская еврейка и он решил забрать ее в Кишинев. В расчете на то, что я по дороге обратно сумею заехать на пару дней домой, я согласился. Но шла первая волна демобилизации и все поезда были переполнены. Мы с Золей ехали на одной стороне площадки тамбура, а на второй ехали два полковника. Я по дороге через Одессу простудился, а в Полтаве, в доме соседа Зусмановских, профессора, подхватил чесотку, но мы на троих достали билеты на Кишинев через Одессу.
В конце ноября меня положили в 544 госпиталь на Боюканах с бронхитом и буллезной чесоткой. Ноги у меня распухли как две колоды и я не мог ходить. Опухоль уходила очень медленно, на ногах появились гноящиеся раны. Сказался декабрь 1941 года в Тыврове и первое ранение на зависленском плацдарме.
Лишь в январе 1946 года меня выписали. Во время моего отсутствия полк получил новую технику – танки ИС и самоходки со 100-мм пушкой (это СУ-100. – Прим. ред.). Полк переименовали в 133 танко-самоходный полк. Многие демобилизовались, куда-то перевели моего «хорошего друга» подполковника, пришло новое пополнение, а из «стариков» полка осталось всего несколько человек, хотя весь офицерский состав был на месте.
Мне было очень трудно приспособиться, я был безразличен ко всему, должности мне не дали, в экипаж не взяли, и я целыми днями валялся на нарах. В феврале состоялся шахматный турнир, в котором я участвовал. Я играл с большим ожесточением, бескомпромиссно, занял первое место и мне обещали отпуск на 10 дней, если я сумею выиграть на армейском турнире в Одессе. Я чувствовал себя очень плохо, но поехал и выиграл турнир. В это время ко мне приехала сестра и двоюродный брат Борис Татарчук, мне оформили отпуск.