Каждый раз, когда я общаюсь с ветеранами и людьми, пережившими Великую Отечественную, удивляюсь их ясным воспоминаниям о том времени и понимаю, что я вот не могу вспомнить и сотой доли подробностей своего детства. Человеческая память – удивительный инструмент… Когда ты живешь в благополучной среде, часто твои воспоминания блекнут с годами, а вот у большинства людей, проживших какой-то период своей жизни в экстремальных условиях, память навечно зафиксировала каждый момент этого непростого жизненного отрезка. Вот и наш сегодняшний собеседник Михаил Семенович Тесляр, живущий в Boca Raton, помнит до мельчайших подробностей те далекие события своего военного детства. Послушаем рассказ ветерана…

Родился я 6 марта 1926 года в селе Мытки Барского района Винницкой области Украины. Вскоре мы переехали в райцентр – город Бар. Жили мы с мамой и старшим братом Аркадием довольно скудно. Мама зарабатывала шитьем и вышиванием. Отец нас оставил еще в 1932 году, переехав в Киев.

К началу войны я закончил 8-й класс, а мой брат – 10-й. Немцы у нас оказались уже 16 июля. Я очень хорошо помню, как украинцы, местные жители, встречали немцев: их встречали хлебом-солью. Только позже я понял, что многие из них, наверное, знали о скорейшем приходе немцев. А последние, как только вошли, уже знали, кого искать, кто будет с ними сотрудничать. Они спрашивали: где живет Владимир Куливеприк? А это был наш учитель физкультуры, и он был сразу назначен главой управы. Завуч школы стал его помощником в управе, а мой одноклассник, Станислав Зелинский, стал шуцманом – полицаем.

Евреи в городке селились вместе, компактно в двух местах: в центре и на берегу речушки. И в этих местах сразу организовали гетто. А мы и еще несколько семей жили на улице Карла Маркса, в основном там жили крестьяне-украинцы. За нашими домами простирались большие огороды, позже это нас и спасло. Мне было 15 лет, и все первое лето войны мы с моим одноклассником Фимой Столяром ходили с пилой и топором и зарабатывали. Ходили по дворам и пилили дрова. Бывало, что покормят и иногда что-то дадут с собой. Ну и конечно, всех нас, неограниченно по времени, использовали на принудительных работах. Мы таскали на себе мешки с цементом, зерном. Все лето, первый год, работали в колхозе. Без оплаты, конечно. Нас просто использовали как бесплатную рабочую силу. Это летом, а все остальное время в светлое время суток нас могли в любой момент поднять и погнать на работы.

Одно время я работал то на маслозаводе, то на подсобных работах, то кучером. А кучером я возил хозяина, у него была любовница километров за двадцать от Бара. И однажды зимой повез его туда в конце дня. Еду обратно. Зима, ночь, снег по колено. Дороги особенно не знал, полагался на лошадей. А лошади сами могут найти дорогу домой. Я чуть не замерз. Тогда были очень холодные зимы, со снегом и сильным морозом. Вернулся на завод, распряг лошадей и пошел домой пешком. И пришлось мне идти мимо дома, где находились эсэсовцы. Они как раз стояли и курили. А все вокруг было освещено. И вот я ночью иду мимо них. И жду, что вот-вот они в меня выстрелят. Такие вот сценки… Жили в постоянном напряжении, в ожидании чего-то страшного. В любую минуту тебя могли убить. Вы знаете, у меня с детства со слухом были проблемы – с правым ухом. Но ночью я моментально просыпался на любой стук и будил остальных.

И вот первый погром. 19 августа 1942 года наш сосед-украинец, поздно вечером возвращаясь с работы, зашел к нам и сказал, что забирают евреев. И предупредил, чтобы мы спрятались. А мы уже знали, что евреев убивают. Мы все собрались и быстро из дома: мама, мы с братом, мамина родная сестра Маня и ее муж Мотя. А за домом были высоченные посадки кукурузы, метра 2 высотой, и мы там прятались до утра. Уже утром тот же наш сосед, мы были с ними в хороших отношениях, забрал нас к себе в дом, напоил чаем, и позже мы ушли к себе. Оказалось, что в эту ночь был первый погром. До этого евреи жили в своих домах, но теперь всех согнали во вторую часть, что на берегу реки. И там было организовано большое гетто. Оказались там и мы. Надо сказать, что в Баре населения было пополам – украинцы и евреи. Евреи в основном говорили между собой на идиш, но и почти все украинцы его знали. И с евреями общались на идише. И были, в общем, довольно хорошие отношения между людьми.

В самом гетто немцы и полицаи периодически выгоняли евреев на небольшую площадь в центре гетто, выстраивали их под предлогом того, что их будут куда-то отправлять. Говорили: берите еду на 3 дня, одежду. Для чего это делали? Люди брали с собой все свое ценное имущество, а у евреев было золото, и все об этом знали. А нам удалось спрятаться на чердаке и через щели наблюдать за всем этим… Евреев выстраивали и командовали выкладывать все из карманов перед собой. У одного в карманах нашли спрятанное золото и тут же застрелили. В итоге все вещи забрали, а евреев распустили по домам. До следующего раза…

В гетто мы пробыли с 19 августа по 22 октября 1942 года. До следующего погрома, когда гетто были окончательно ликвидированы и погибли тысячи евреев. Нас всех спас мой брат. Он был очень общительным, у него было много друзей, он играл на скрипке, на гитаре, голос у него был замечательный, в общем, компанейский был парень. И его друг, Сережа, который был близок к полиции, предупредил его, что ночью будет погром. Ближе к концу мы тихо собрались, оделись и незаметно покинули гетто. Моя мама и родственники заранее договорились с местными жителями-украинцами на такой случай. Не скажу, что с их стороны это была чистого рода благотворительность. Все, что у нас было: хорошая одежда, шуба каракулевая тети и что-то еще, – все это было отдано нашим спасителям. Мы скрывались у них на окраине города: сначала на чердаке, а потом и в подвале. Иногда они нас забирали в дом и подкармливали.

Сидя в своем убежище, мы однажды наблюдали: идут местные жители и забрасывают в еврейские дома горящие факелы. Вот так! Часть украинцев евреев спасала, а часть была на стороне нацистов. Именно полицаи, под руководством эсэсовцев и гестапо, заставляли евреев копать ямы, раздеваться, а затем их расстреливали. Они падали в ров. И тут же на край рва ставили очередных. Но бывали, конечно, какие-то остатки совести и у полицаев. Мне уже позже рассказывали, как мой одноклассник Зелинский водил людей на расстрел. И вот он ведет нашу одноклассницу Доню Крамер и говорит ей: беги! Она убегает, а он стреляет вверх, страхует себя. А Доня пугается и опять возвращается к нему…

Тут и наша семья понесла тяжелую потерю. Мой брат не усидел с нами и сказал, что пойдет искать свою девушку Лизу. У них была большая любовь. И ушел от нас и больше не вернулся. Позже нам рассказали, что он почти месяц искал Лизу, думал, что она где-то тоже прячется. А он не был похож на еврея и ходил свободно. Он очень рисковал. Видимо, кто-то его выдал, и он погиб. Я тогда говорил, что лучше бы я погиб. Мой брат был очень талантливым! Мама так и не пережила этого горя и умерла очень рано, в 43 года…

В феврале 1944 года нас освободили. И до самого этого момента мы прятались у украинцев. И таких, как мы, оказалось довольно много, человек 30–40. Когда мы увидели первых советских солдат, мы целовались с ними и угощали чем могли. В основном самогоном, конечно. Мы зазывали солдат к себе, они выпивали. Когда нас выселили в гетто, наш дом, хороший дом, сразу же занял кучер, который возил немца, управляющего всем Барским районом. Ну и он, соответственно, пользуясь этим, захватил наш дом. Но как только нас освободили, он моментально убрался оттуда.

Вскоре всех ребят призывного возраста мобилизовали. Но еще пару месяцев мы были дома и проходили начальное военное обучение при военкомате. А 19 мая 1944 года я уже был в воинской части, в запасном учебном стрелковом полку в Белой Церкви. Мы все искренне были настроены идти на фронт и мстить. И я, и мои друзья учились так, чтобы стать лучшими. Так в итоге и получилось! Но это обернулось против нас: всех, кто показал отличные результаты, оставили обучать новое пополнение.

После Победы мы надеялись на скорую демобилизацию, я очень хотел продолжать учиться. Но после знаменитой речи Черчилля в американском Фултоне, когда он сказал, что между Западной и Восточной Европой опускается «железный занавес», нас всех оставили служить дальше. И служба моя продолжалась аж до 1950 года. После окончания войны я в звании старшего сержанта служил на артиллерийском полигоне под Киевом.

Во время службы меня нашел отец. Он уже демобилизовался из армии и жил в Киеве. Как-то меня вызывают в штаб полка. Иду и не знаю зачем, вроде нигде не провинился. А там меня спрашивают: у вас отец есть? Да, говорю, был. А мы всю войну провели, не зная ничего друг о друге. И он нашел меня и попросил отпустить меня в краткосрочный отпуск, чтобы повидаться. Вот к нему в Киев я и демобилизовался. Очень хотел учиться, но чтобы поступить в вуз, нужно было школу окончить. И я пошел в вечернюю рабочую школу. Попадаю на вторую четверть. Меня даже не хотели принимать: поздно, да и большой перерыв в учебе. Но я настоял. В школе потребовали справку, что я закончил 8 классов. Я вынужден был поехать в Бар, в школу, там оставались еще наши учителя. По дороге друга встретил, рассказал ему все, а он мне и говорит: зачем тебе еще год терять, бери справку, что окончил 9 классов. Взял я ее и оказался в 10-м классе.

Тяжело было первое время, перерыв в обучении большой, но я даже в армии старался учиться. Мой командир, лейтенант, недавно закончил 10 классов, у него были учебники: алгебра, геометрия. И я их проштудировал и восстановил в памяти. Начал я учебу без четверок и пятерок во второй четверти, третью закончил без троек, а уже четвертую четверть – на пятерки. Были у меня способности. В итоге я один на всю вечернюю школу получил серебряную медаль. Но антисемитизм уже процветал в стране, и, чтобы не дать мне золотую медаль, у меня нашли какую-то ошибочку в сочинении, где-то запятой не было. И с серебряной медалью я без экзаменов поступил в Киевский политехнический институт.

Когда я еще служил, меня нашла моя одноклассница Фаня, будущая моя жена. Мы с ней со второго класса вместе учились. В классе я с нее глаз не сводил. И когда она ко мне поворачивалась, я стеснялся и убегал. Ее семье удалось эвакуироваться в Ташкент. И вот я получаю письмо от мамы из Бара, и вместе с ним – письмо от Фани. Она писала на наш адрес в Бар. А мама переслала это письмо мне. И я тут же Фане ответил, у нас завязалась переписка. Ну а после демобилизации мы с ней встретились и поженились.

У нас двое детей – двое сыновей, четверо внуков (три девочки и мальчик) и правнуки (две девочки и мальчик). Супруга моя скончалась уже здесь 5 ноября 1999 года. А приехали мы в Америку в октябре 1991 года к младшему сыну. Ну а все годы до этого после окончания КПИ и до самой пенсии мы прожили во Львове. Я туда перебрался к супруге. Она работала в НИИ Нефтехимии начальником лаборатории, а я – инженером-механиком на заводе автопогрузчиков. Хотя в 1986 году я оформил пенсию, меня с завода не отпускали. Несмотря на антисемитизм, относились ко мне с уважением. Даже после выхода на пенсию и до самого отъезда в Америку я работал и ездил от завода в командировки.

Я все помню… Помню самые страшные годы в жизни – годы оккупации. Такое никогда не забудешь: живешь в постоянном страхе и в то же время с надеждой ждешь освобождения!