С Анной Зямовной и Владимиром Абрамовичем Самаровыми мы познакомились в Winston Towers в Санни-Айлс-Бич (Sunny Isles Beach) на праздновании 75-летия снятия блокады Ленинграда во время Великой Отечественной войны. Не заметить эту пару просто невозможно, так едино и сплоченно они смотрятся вдвоем. Как оказалось, это и неудивительно: сегодняшние наши герои вместе почти 60 лет! За плечами у них страшное и голодное военное детство: еврейское гетто и немецкий концлагерь Анны, трудная жизнь в эвакуации Владимира… Но предоставим слово самим ветеранам.
Анна Зямовна Самарова
Когда началась война, мой папа ушел на фронт, а мама со своей сестрой и со мной пытались уйти от немцев. Но дошли мы только до Червеня (город в Минской области, в 64 км от Минска. – Прим. ред.). Там нас задержали немцы и вернули обратно в Минск, в гетто. Я коренная минчанка, я там родилась. Тех, кто был в гетто, заставляли работать на радиозаводе, который выпускал телефонные аппараты. Это был завод-тюрьма. Там работала моя мама и много ее знакомых. Осенью войска СС и СД стали сгонять людей якобы на работу по уборке картошки. Им, конечно же, пообещали, что все они скоро вернутся. В их число попала и мама. Она оставила меня на Розу Иосифовну Коссовскую, с которой они познакомились уже в гетто. А те, кого нацисты забрали, они не вернулись… Их уничтожили… Больше свою маму я никогда не видела…
Нас, детей без родителей, осталось пятеро на этом радиозаводе. У кого-то были родственники, а у меня никого не было. Так я осталась с Розой Иосифовной и ее мужем Борисом. Они ничего не знали о своих двоих сыновьях, которые были на фронте. Две их дочери бежали в партизаны, но были пойманы нацистами и убиты. И Борис сказал своей супруге: «Наши дочери погибли, сыновья на фронте – их судьба неизвестна. Возьмем эту девочку, и будет у нас дочь».
В июле 1944 года, накануне освобождения Минска, всех тех, кто еще был жив, немцы отправили в Германию. Было несколько железнодорожных составов. Один удалось перехватить партизанам, а остальные все же успели уйти в Германию. Так, на 9 месяцев вместе со своими приемными родителями я попала в концлагерь Берген-Бельзен. Нас готовили отправить в крематорий, но зашел немец и сказал, что вагоны перепутали. И тут, получается, что это уже я спасла свою приемную мать. В Минске она меня спасла, не бросив, когда моя родная мама погибла, а здесь нас отправили в барак, где содержались матери с детьми, а одиноких женщин – на уничтожение. И мужчин в лагере отделили от своих семей. Моего приемного папу Бориса отправили в другой барак, и мы больше не виделись. Их всех отравили. Немцы травили пищу, воду, они знали, что их конец близок, и старались избавиться от свидетелей их преступлений. А я почему-то просила свою приемную мать не пить и не есть. И Роза говорила окружающим: «Раз ребенок говорит – нужно слушать!» Так мы и спаслись.
Концентрационный лагерь Берген-Бельзен располагался на территории современной земли Нижняя Саксония, на северо-западе Германии. Этот лагерь не был лагерем смерти, здесь не было газовых камер. Изначально он использовался в качестве лагеря для военнопленных, но позже его переделали в «обменный» лагерь – место, где содержались те еврейские пленники, которых нацисты собирались обменивать на своих солдат. За все время функционирования живыми его покинуло всего 2560 евреев. С весны 1944-го часть Берген-Бельзена переоборудовали в «восстановительный лагерь». Сюда собирали заключенных, более не способных трудиться в других лагерях. Теоретически здесь пленных должны были возвращать в рабочее состояние, но условия содержания в этом лагере были таковы, что очень многие пленные скончались от голода, усталости и отсутствия медицинского ухода. В декабре 1944-го в Берген-Бельзен начали свозить заключенных из уже закрытых, ввиду стремительного наступления советских и союзных войск, лагерей. Количество заключенных за короткий срок выросло почти в 10 раз – до 60 000! Лагерь не был рассчитан на такое количество, и люди умирали десятками и сотнями каждый день. При освобождении лагеря союзными войсками в нем находилось 53 000 человек, и большая часть из них была при смерти, на грани физического и морального истощения.
Когда нас освободили англичане, нашу одежду сразу закопали: она была вся во вшах; нас же укутали в одеяла и стали оказывать медицинскую помощь. Тем, кого еще можно было спасти, ставили на лбу метки и затем отправляли в госпиталь «Офицер Гейм» под эгидой Красного Креста, который находился в английской зоне. Там нас начали лечить, делать переливание крови: мы же не могли ни говорить, ни пить, ни глотать… Мы были живые трупы, в госпитале нам вернули жизнь, но многие так и не выжили: у людей случался заворот кишок… Когда нас немного привели в порядок – мы уже могли говорить, ходить, стали хоть на людей похожи, – англичане передали нас в русскую зону. А к тому времени я и еще один мальчик заболели корью. И помню, как нас везли на открытой машине, но Роза завернула меня в одеяло. Сопровождавший нас доктор говорил: «Я за здоровье этих детей не ручаюсь». Так я с корью и ехала в открытой машине! Ну что ж! Если суждено было жить, выжила!
А когда мы попали в нашу зону, все стали писать письма домой. И моя приемная мать написала письмо домой дворничихе на свой адрес: площадь 8 Марта. Оказалось, Розины сыновья, которые служили в армии, уже побывали в Минске и оставили дворничихе свои адреса. И она отослала их Розе. Старший сын Коссовских Давид Борисович, военный врач, ушел в запас подполковником. А младший – Моисей Борисович – работал после войны токарем на заводе в Минске.
В Минск мы вернулись только осенью 1946 года. Я попала в дошкольный детский дом. У моей приемной мамы просто не было возможности оставить меня у себя: не было нормального жилья в полностью разрушенном войной городе, и они с сыном жили в землянке. По сравнению с этим в детском доме были хорошие условия, нас неплохо кормили и одевали. Но Роза меня часто навещала, гуляла со мной. Я помню, как мы с ней вместе шли на Юбилейный базар: ее все знали, потому что она всю жизнь прожила в Минске. И у нее спрашивали: «А что это за девочка?» А она говорит: «Это подарок от Гитлера». И я стала плакать и кричать: «Я не хочу быть подарком от Гитлера!»
Роза помогла найти моих родственников. Я помнила, что мой дедушка был сапожником из Смиловичей. Роза рассказала это одной знакомой, а та ответила, что сюда, на базар, по выходным приходит дочка сапожника и я тебя с ней познакомлю. Как впоследствии оказалось, это была моя тетя, папина сестра! Ее война застала в Западной Белоруссии, в Лиде. Когда она меня последний раз видела, мне было всего полтора года, а здесь мне уже 9! И она спрашивала, как твою маму звали, как папу? Я говорю: маму звали Маня, а папу – Зяма. Правильно! А где вы жили до войны? Я говорю – на Юбилейной, Татарская улица. Во дворе хлебного магазина стояли такие бараки. А меня мама в гетто заставила заучить свой адрес. Я его хорошо помнила. И папина сестра говорит своему мужу – возьми ее за руку и веди, если ее соседи узнают – это будет точно она! И соседи меня узнали. Но мне никто до конца так и не поверил тогда…
Свою девичью фамилию Гафенко (это фамилия моей тети), я взяла после возвращения из Германии. А взять меня к себе она не могла: жила с семьей в землянке. Фамилия моей мамы – Пеллерман, я ее знала, но мне никто не верил. А папину фамилию Фридленд я узнала, как только нашла его сестру. Фамилию моей приемной матери – Коссовская – я не могла взять, иначе бы меня в детдом не приняли. Моя приемная мама Роза и замуж меня отдала. Она мне как-то сказала, что Бог мне дает годы за тебя. Она прожила 84 года и умерла в 1971 году, когда моей младшей дочери было полгодика.
До 4-го класса я училась на Грушевке, 65, там была наша 3-я школа. А когда пришел запрос на учебу в ремесленном училище в Риге, я подошла к завучу, и он, Сергей Федотович, говорит мне: «Анечка, пусть едут те, кто не хочет учиться». Я говорю, что мне не на кого рассчитывать, мне нужна профессия. Так я попала в швейное училище, где мы получили семиклассное образование и профессию. Лучших учеников тогда оставляли в Риге. И Наталья Васильевна, директор училища, вызвала меня и говорит, что в Риге оставляют тех, кому есть где жить и кто хорошо учился. Но она дала мне общежитие.
Когда я отработала положенные по распеределению 4 года на фабрике «21 июля», моя приемная мама забрала меня в Минск. Но тут меня отказывались прописывать, отправляли обратно, ведь у меня был латвийский паспорт. Это было ужасно! Я говорила, что я минчанка, родилась здесь, потеряла родителей, прошла гетто и концлагерь. И все же мы добились своего! А когда я вышла замуж, поменяла паспорт на выданный в БССР.
Владимир Абрамович Самаров
Когда началась война, мой дедушка говорил: «От немцев не нужно убегать, они народ цивилизованный, я бывал в Германии, видел». Мой папа в то время работал строителем в воинской части в городке Старые Дороги, что в 100 километрах от Бобруйска, где родился и я. Как-то после работы он вместе с одним капитаном слушал немецкое радио. И немецкий диктор на русском языке говорил, что мы воюем с Советским Союзом, но будем уничтожать только коммунистов и евреев. Услышав это, папа бросил работу и срочно вернулся в Бобруйск. Все уже уехали. А мы сидим!
Тут срочно собрались и мы: мама, папа, старшая сестра, две младшие, бабушка с дедушкой, мамины сестры и брат. А Бобруйск уже бомбили. Папа сказал, что нужно зайти к его брату, а когда подошли к его дому, там уже никого не было. Все ушли. А уходили пешком. И когда мы подошли к реке Березина, к мосту, его хотели уже взрывать. Мы бежать! Успели! А там стоят советские солдаты и говорят: «Куда вы идете? Там немцы, возвращайтесь назад». А папа: «Какой назад?» Как потом оказалось, это были переодетые немцы, они даже говорили с акцентом! И мы – в лес, и по лесу прошли 30 километров. Во время этих скитаний мы остались одни, потерялись с мамиными сестрами, дедушкой и бабушкой. Пешком добрались до станции (не помню ее названия), сели в поезд и поехали на восток.
Мне тогда было 7 лет. Что мы успели взять с собой? Мама взяла свою шубу – вместо подушки. Мы едем, потом остановились на станции и нам сказали, что поезд будет 2 часа стоять. Мама говорит: «Я побегу что-нибудь купить в магазине, может, хлеб будет». Она ушла, и тут поезд тронулся! И мы уехали без мамы. Нам повезло, что в пути папу не забрали в армию, он же был призывного возраста. Его комендатура пожалела, он сказал, что жена потерялась, а у него на руках четверо детей! Так, без мамы, мы оказались на Урале, на станции Язовая (сейчас это черта города Перми в России. – Прим. ред.). Нам сказали, что поезд дальше не идет. И мы сошли. Беженцев разбирали по домам. Но мы остались сидеть на вокзале, ждали маму, так сказал папа. И тут заходит… мама! Оказывается, она все время за нами ехала. Спрашивала, куда ушел этот состав. И один раз наши пути могли разойтись: один из похожих составов ушел в Азербайджан. Но мама нас все же нашла! Вскоре папу забрали на фронт, к счастью, он вернулся живым. Мы переписывались с ним всю войну.
Так начиналась наша жизнь в эвакуации. Эвакуация – это и холод, и голод, и учеба! Нас определили жить в подвале. Папа на фронте, а мама стала работать на птицефабрике. Голодно было, но мама не могла воровать. Боялась, что ее арестуют, и мы четверо останемся одни. И так мы прожили год. Все это время мы разыскивали мамину сестру, подали в розыск. И нашли ее! Оказалось, что она жила в 250 километрах от нас. Мы – западнее Челябинска, они – восточнее, на станции Шумиха. И мы к ней переехали. А там были все мамины сестры – Проня и Бася, брат Изя и бабушка с дедушкой. Все нашлись! Дядю вскоре забрали на фронт, и он вернулся через год – после ранения. Мамина сестра Проня работала в буфете. Мы получали булку хлеба в день на 5 человек. Мама стелила простынь и резала на ней хлеб, чтобы ни одна крошка не упала! Резала его на 3 части – утро, обед и вечер. И каждую часть – еще на 5 частей.
А когда я пошел в 1-й класс учиться и на меня на переменах нападали ребята, я всех раскидывал. И наша учительница пришла к моей маме и спросила: «Чем вы кормите своего сына?» А я ходил и перекапывал поле после уборки картошки, когда находил неубранную, мама ее варила. Это было большое подспорье! Мне восемь лет было! А все остальные – девочки. И учительница стала давать нам литр молока в день: у нее было свое хозяйство.
Помню, как один раз чуть не погиб. У нас в деревне была баня. Один день мужской, другой – женский. Но я был маленький, и мама меня брала с собой. А в баню нужно было идти по озеру. И я решил пойти напрямую, а не в обход. Там была прорубь, лошадей поили. И я попадаю в эту прорубь. Но успел руки высунуть! И стал кричать: «Мама, мама!» И она вытянула меня! Я обледенел полностью! Мама положила меня на плечо, как бревно, и понесла в баню. А в бане вещи-то не снять! Так одетого положили меня в парилку, чтобы я оттаял. И, представьте, я тогда даже не заболел!
Когда кончилась война, папа демобилизовался. Он сошел с поезда в Бобруйске и пошел к нашему дому. А дом наш немцы разобрали на дрова: они боялись за ними в лес идти. И у соседа он увидел наш сарай, а наши буфет и кровати у него дома стояли. У нас была хорошая мебель! Отец сказал соседу: «Знаешь что, Ваня, на мебель я не претендую, но сарай ты должен мне отдать». Он говорит: «Да, Абраша, конечно, забирай!» И он перенес забор, и сарай опять оказался у нас во дворе. Папа его утеплил, чтобы мы могли вернуться. А размер его был 3 на 7 метров, а нас 13 человек приехало в этот сарай с Урала. Папа расширил его немножко, и мы стали понемногу обживаться.
Встретились Анна и Владимир в Минске, познакомил их муж родной сестры приемной мамы Розы. Он работал вместе с Володей на одном заводе. Жили сначала на квартире у Аниной тети, там и первая дочь родилась, а когда началось строительство кооперативных домов, построили квартиру по ул. Ломоносова (это был третий кооперативный дом в городе) и жили в ней до 9 июля 1979 года, пока не уехали в Америку. Тогда в стране для евреев была не очень хорошая обстановка, а перед Олимпиадой в Москве власти решили почистить города проведения олимпийский состязаний и разрешили выезд из страны. Самаровы получили израильские визы, с ними добрались до Вены, а там была возможность выбрать между Израилем и США. На тот момент старшей дочери было 19 лет, а младшей – 8,5. Первым их городом в Соединенных Штатах был Вустер (Worcester), штат Массачусетс. Через год семья переехала в Бруклин. Владимиру помогли устроиться на работу столяром через профсоюз, а Анна нашла работу в химчистке портнихой. И хотя долго не смогла там работать из-за химикатов, но, когда через несколько лет представилась возможность, купила собственную химчистку на Кони-Айленд (Coney Island), где люди сдавали и забирали одежду, а сама чистка проводилась в другом месте. Анна 22 года держала этот бизнес, сама в нем занималась alteration (перешивала, подгоняла и ремонтировала одежду клиентов). В 70 лет Анна Зямовна ушла на пенсию, химчистку продала. 13 лет назад супруги купили квартиру в Санни-Айлс-Бич (Sunny Isles Beach) и теперь живут на два города, два штата. Зимой – во Флориде, летом – в Нью-Йорке.