Они встретились более шестидесяти лет назад и с тех пор уже не расставались! Сама судьба вела их друг к другу через страшные, нечеловеческие испытания, которые они пережили, будучи совсем маленькими детьми. Их рассказы о первых годах жизни, которые совпали со страшной трагедией холокоста, очень похожи и рождают только один вопрос: как? Как им удалось выжить там, где миллионы взрослых погибли, не сумев защитить себя и своих близких?..

Рассказывает Петр Беньяминович…

Мне было 4 года, когда спустя несколько недель после начала войны немецкие и румынские войска заняли мой родной молдавский город Сороки. Первые два дня вроде ничего страшного не происходило, люди, конечно, боялись: новая власть, новые люди. Немцы же шагали по улицам как хозяева, а мы – евреи, мы сидели по домам. Носа не высовывали, только смотрели. И вот спустя пару дней нам объявили, что все еврейские мужчины, которые остались в городе, должны собраться возле городской мэрии. Ну, сказано надо – значит надо! Евреи всегда законопослушные, при любой власти. Мой отец и другие мужчины пошли. Их там собралось более 40 человек со всего городка. И им сказали, что их забирают на работы и им за это заплатят. Ну, на работу, так на работу! Что ж делать? Тем более что никакой другой работы тогда в Сороках не было, а тут им обещали заплатить! Их построили в колонну и повели к мосту через Бекировский Яр, за которым начинается спуск к Днестру. Там им велели копать яму. Они ее вырыли, а затем их всех расстреляли румынские жандармы!

В городе же никто ничего об этом не знал! Мама ждала папу. А недалеко от этого места жил местный бродяга, как сейчас говорят, немножко с приветом. Он регулярно ходил в город к евреям, чтобы заработать на еду и одежду. И он все видел! Как их привели, как они рыли яму и как их всех расстреляли. Он сильно испугался, залез в свою халупу и просидел там несколько дней. А потом он пришел в город и от него все узнали, что можно никого не ждать. Начался такой плач! Кто-то ходил в комендатуру, а там их успокаивали: не беспокойтесь, все будет хорошо. И люди поверили комендатуре, а не этому местному жителю.

Примерно через неделю всем женщинам румыны велели прийти с детьми в комендатуру в определенный час. Командовал немец. Людям говорили, чтобы они брали с собой все, что им необходимо на несколько дней. Ну, мама взяла одежду для меня, моей старшей сестры Чарны и себя. Нас, несколько сотен человек, собрали в колонну, и румынские жандармы погнали нас по направлению к молдавскому селу Косауцы. Там по дороге был лес. Нас туда загнали, там мы и переночевали. Еды никакой не давали, мама взяла, конечно, что-то с собой. Наутро нас посадили на лодки и переправили через Днестр на украинский берег. Затем нас опять гнали день без отдыха. Шел дождь, мы сильно промокли. Нас гнали по полям, а они от дождя превратились в болото. А я плакал, так что мама должна была еще и меня успокаивать.

Поздно вечером мы опять остановились в небольшом лесу. Сами конвоиры были уставшими, что говорить о женщинах и детях! Мама нас уложила спать, мы промучились всю ночь. И снова мы целый день шли, шли, иногда мама меня несла на руках. Так продолжалось несколько суток.

Однажды нас обогнала длинная колонна машин с итальянскими солдатами. Их везли на фронт. И когда они увидели, как нас гонят, они остановились и повыпрыгивали из машин. Мама нас прижала к себе и сказала: «Ну, дети, давайте прощаться! Немцы нас здесь начнут убивать…» А эти солдаты, оказывается, были в ужасе от увиденного! Они стали быстро вынимать из карманов все, что у них было, всю еду, раздавали хлеб, галеты, кинулись обратно к машинам, чтобы взять продукты оттуда.

Но вскоре прозвучал приказ, и они кинулись по своим машинам. Они уехали, а нас погнали дальше. На пятые сутки румыны нас загнали в конюшню и велели нам там ночевать. А румыны, надо сказать, издевались над этими беспомощными людьми больше, чем немцы! Но что мы могли сделать… Терпели! Они забрали много из того, что нам дали итальянцы, мы прятали, а они забирали. Там был один румын – особенно жестокий! Мне запомнилась одна сценка, как он подошел к одной из женщин и забрал у нее хлеб, а увидев колечко у нее на пальце, забрал и его, чуть ли не оторвав вместе с пальцем. И это увидели двое немцев, и один из них ударил автоматом румына и сказал ему по-немецки, что если мы еще раз такое увидим – мы тебя застрелим. Он все вернул этой женщине, и немцы ушли. А утром нас построили в колонну и погнали дальше.

И пришли мы в городок Бершадь. Там для таких, как мы, был устроен лагерь – гетто. Нам разрешили поселиться только в подвалах и полуподвалах. Нам достался полуподвал. И началось наше пребывание в гетто. Это был ужас! Ужас! Людей не кормили. А до нас их пригнали очень много. Всего там было около 40 000 человек! Люди жили по 20 – 30 человек в одной комнате. Лишь бы не на улице! А людям нужно что-то есть, особенно детям. Вокруг лагеря установили колючую проволоку. И румынские жандармы предупредили, что любого, кого они поймают за проволокой, расстреляют на месте! Так продолжалось недели две. Люди исхудали, теряли сознание. Местные крестьяне почуяли, что можно разжиться, и стали привозить крупу, хлеб, картошку и, улучив момент, когда жандармы не обращали внимания, подходили к проволоке и меняли продукты на то, что было у наших женщин. У моей мамы было три кольца. И за одно кольцо маме дали пуд картошки, несколько килограммов кукурузной муки и что-то еще. И на целый месяц мы были обеспечены едой! Надо сказать, что среди местных были и те, кто видел, в каком мы были состоянии, особенно дети, и они даже без денег привозили кто что может и раздавали нам. Так продолжалось около года, голод нас одолевал, и у моей сестренки вспух животик! Она умерла на руках у мамы. Закрыла глазки и умерла… от голода. А я маленький был, мне много не надо было. Каждое утро проходили телеги и по всему гетто собирали трупы умерших от голода. Мама вынесла сестренку, и мы остались с мамой одни…

Позже, спустя полгода, маме удалось устроиться убирать на водяную мельницу к местному украинцу. Он очень долго не соглашался, но потом он сказал, что, ладно, скажу, что ты украинка, но никто не должен знать, что ты жидовка. Мама родилась на Украине и хорошо говорила на украинском. Она знала идиш, молдавский, русский. И она стала раз в два-три дня приходить и убирать эту мельницу. А за работу ей давали мешочек отрубей и немного муки. И в этом было наше спасение. Мама варила похлебку и давала мне, сама ела. Так продолжалось до 1943 года, больше года.

Ходила вечером, чтобы ее никто не видел. Она хорошо делала свою работу, хозяин был доволен. А потом вдруг мама заболела тифом. Тиф был в лагере, но его никто не лечил. Сами евреи, врачи, которые были в гетто, оборудовали на втором этаже одного дома большую комнату и сделали там палату. Маму туда положили. Я не знаю, чем и как ее лечили, но я прибегал и хотел ее видеть. Мне уже был седьмой год. Она мне выбрасывала пару оккупационных марок, которые ей дал хозяин, ими с украинцами расплачивались немцы. Вот я покупал на них леденец и растягивал его на полдня. Мама пролежала там целый месяц и вышла оттуда осунувшаяся, побледневшая. Побыла пару дней со мной в полуподвале и опять пошла на мельницу. Ее снова взяли на работу.

Страшно было то, что немцы каждый день устраивали показательные расстрелы и повешения. Они говорили, что мы поддерживаем партизан на Буковине. Если пропадал какой-нибудь немец, они делали облавы и выводили 10 – 15 человек, и остальные должны были в обязательном порядке смотреть, как они их вешали на площади. Там был один румын, бандит конченый. У него был немецкий мотоцикл. И если они ловили кого-то, действительно связанного с партизанами, они стреляли ему в ногу, цепляли его к мотоциклу, и он тащил его вокруг площади. Раненый, как правило, умирал, и вот уже мертвого они его вешали. И не разрешали никому его снимать несколько дней, пока тело не отрывалось от головы. Вот такая у нас была жизнь…

В середине марта 1944 года мы видим, что немцы, румыны засуетились, начали уезжать. Мы не знали, что происходит, но до нас доносились звуки приближающегося фронта. И в одно прекрасное утро мы услышали гул танков. Танков мы никогда не видели, не знали, что это такое, и попрятались в подвалах. А наутро мы узнали, что нас освободила Красная армия. Ну конечно, организовалась комендатура, люди отмечались – те, кто остался жив. Мама сказала, что мы из Молдавии, из Сорок, до которых было 150 километров. И она решила, что столько горя было здесь, что нам здесь оставаться невозможно. И мы пошли пешком домой. Шли через села. Ну а местные украинцы, после того как ушли немцы, они жалели нас, и в какое бы село мы ни зашли, обязательно кто-то давал нам кусочек хлеба, сала, ну что-нибудь покушать. И так недели через две мы пришли в наш город. Все было разрушено! У нас до войны был хороший дом. А когда мы вернулись, там были руины, и уцелел только подвал. Но жилплощади было много, а людей – мало, мы вернулись одними из первых. И мама какую-то комнатушку нашла, окно забили досками, там мы и поселились.

А в сентябре я уже пошел в школу, открылась русская школа. Я тогда ни слова не говорил по-русски! А учительница была русская. И так она со мной занималась, жалела нас, и через полгода я уже хорошо говорил и даже писал по-русски.

Маме было очень тяжело, но она у меня была очень деятельная, она сразу устроилась на работу, ну и еще приторговывала. А мы, дети войны, были предоставлены сами себе, но ходили в школу. Мы очень любили нашу учительницу. Но ей тяжело было с нами, мы еще плохо знали язык и мы были сорвиголовами! Некому было за нами смотреть. Отцов не было, матери на работе. Мы лазили по окопам, в которых ранее располагалась зенитная батарея, прикрывавшая переправу через Днестр. И в один прекрасный день мы нашли там забытый зенитный снаряд. Полметра в длину, тяжелый. Мы его с трудом вытащили и притащили в школу. И засунули в одну из парт. А наши девочки рассказали учительнице! Она – директору, который скомандовал: всем быстро на улицу! Он нас даже не ругал, не спрашивал, кто принес снаряд. Из военкомата приехали саперы и увезли его. Ну а потом началось!

Всем сказали привести мам. Я дома имел такую трепку! У мамы была тяжелая, рабочая рука, я на всю жизнь запомнил! Потом, конечно, нам учителя говорили, что ничего нельзя поднимать – никакие коробочки, часы: немцы оставляли такие «сюрпризы». Одному мальчику оторвало все пальцы – он принес домой часы… Вот так мы жили после войны, а потом жизнь наладилась. После 7-го класса, в 15 лет, я пошел работать на фабрику, где работала и моя мама. И проработал там 40 лет, а потом сюда приехали…

Рассказывает Соня Менашевна…

Мне было два с половиной года, когда началась война. Что-то я помню сама, что-то мне мама рассказывала. Как нас гнали на Украину, как нам нужно было переправляться через Днестр на пароме, но началась бомбежка. Стреляли зенитки, свист этот я помню. Лошади испугались. А мама меня спрятала под подводу. И когда лошадь от страха стала ее дергать, я получила сильный ушиб плеча, и одно время у меня рука просто висела. Кроме меня, с нами был мой старший брат Аркадий (он часто носил меня на спине) и моя сестра Рита, которая была старше меня на 5 лет, и самый младший – девятимесячный Ленечка.

Ну а что мы могли взять с собой из дома? Мама несла чайник, пару туфель отца, шаль, чтобы укрыться. Все что успела схватить, что попалось под руки. Ну и на руках были колечки. Они нас сильно выручили. Мы хотели есть, и мама меняла их на еду.

Маму, брата, сестру оккупанты заставляли работать в поле. А я оставалась нянькой с младшим братом. Мама мне на весь день оставляла одну гороховую лепешку. Ну и я, чтобы братик не плакал, отламывала по кусочку и давала ему. И сама ничего не ела. И я сильно истощала! А мама не знала, что я отдаю все ребенку. Но вскоре его не стало… Он был слишком маленьким, нуждался в маме, а ее не было рядом. И мама не могла меня оставлять одну, слабую. И она привязывала меня к себе на спину и работала на поле со мной.

Мы жили в концлагере, гетто. Жили там и работали на немцев и румын, смотря по времени года: летом – в поле, потом – в подвалах, перебирали там овощи. Ничего нам не платили, мы голодали. Ели картофельные очистки. Помню, что всегда хотела ночью пить. И ночью, когда мама была рядом, я плакала, просила пить. Ну и мама брала этот чайник и через лаз под колючей проволокой ходила за водой на реку Буг, он рядом протекал. Я напьюсь воды, а чайник маленький, и все хотят пить… Мама болела сильно, помню. Помню, что, как ребенок, я все хотела играть, и мама где-то достала немного фасоли. Варить ее не было где, а я засунула одну в нос, и никто не мог ее вынуть. И мама отпросилась у управляющего найти какого-то фельдшера. И мы пошли, а по дороге нам встретились, по-моему, румыны, они спросили маму, куда она идет. И стали ее бить! Хотя она сказала, что идет с ребенком к врачу. А они были на велосипедах, и после того, как они ее избили и она упала, они стали ее переезжать на велосипедах. И когда они поняли, что она доходит, они бросили ее в морг. А я все время плакала и кричала: «Мама, открой глаза, мама, открой глаза!» А она не открывала глаз, лежала без сознания. И они бросили и меня туда. А когда она очнулась, она лежала на железной кровати без матраса, без всего. И окно было зарешечено. Прутьями железными. И не знаю, где она нашла силы, и она все же выставила окно, и мы вылезли оттуда. Но сил идти со мной к врачу не было, и мы вернулись в лагерь. А фасоль так и оставалась у меня в носу. Но уже была близко победа. И прошло, наверное, полгода, когда мы ехали на подводе домой, в Молдавию. Помню, солнышко было! Я чихнула! И из носа выскочила половинка фасоли с зеленым листочком и стебельком. А потом и вторая вышла!

Дорога домой, в молдавское село Котюжаны, была очень тяжелой. Дома мы своего не нашли, ничего нет. Сельсовет дал нам полдома – на земле, комнатка одна. Голод, холод… Обуви не было, ходили в той обуви, что мама захватила в начале войны. Вши были. Мама керосином их выводила. Мыла не было, кусок хозяйственного мыла стоил 100 рублей, буханка хлеба – 100 рублей. Стакан соли – 100 рублей. Мама брала золу, кипятила белье в каком-то старом ведре. Голод мы страшный пережили. Первые ботиночки я надела в 8 лет. А когда я пошла в школу в 7 лет, как все дети, учительница моя проходила мимо нашего жилья, брала меня на руки и несла в школу. И обратно тоже. Мы не имели понятия во время войны, что такое мясо, крупы… Насколько же надо было быть сильными, чтобы все это пережить!

Папа остался жив и искал нас, хотя ему кто-то сказал, что все его родственники пропали: отец, мать, мы. Что мы погибли во время бомбежки. Но мама его искала! И только в конце 1948 года мы встретились! Это было такое счастье! Его мать, отец, сестры тоже нашлись, а у моей мамы никого не осталось. Во время послевоенного голода мы переехали в Бельцы, думали, что там полегче, и уже оттуда переехали в Сороки.

С моим будущим мужем Петром мы познакомились в Сороках, встречались три года, а в 60-м поженились. Я работала медсестрой в онкодиспансере, а он – механиком высшего разряда на швейной фабрике. У нас двое деток – дочь Сима (она младшая) и сын Борис, есть внук, сын дочери, сейчас учится в университете.

Моя сестра вышла замуж, а у ее мужа в Америке был брат. И вот они нас звали в течение 10 лет. При Брежневе нас не выпускали, и только при Горбачеве могли выехать. Приехали мы в Америку только в 1993 году. Сюда, в Майами. Ну а здесь, конечно, я не могла работать медсестрой. Даже не пробовала сдавать экзамены, хотя мне все документы прислали. У меня на руках была мама, которой было уже 85 лет, и отцу 90. И свекрови – за 90! Им нужен был уход. Я привезла с собой медикаменты, делала уколы и этим их спасала. Всем нужно было помогать. За квартиру нужно было платить. Тяжело было. Я работала за 5 долларов в час… Особенно тяжело мне здесь давался язык, поначалу я многого не понимала! Это такая была для меня обида – слезы текли. А идти учиться не могла – и 5 долларов нужно заработать, и дома нужно всем помочь. Но я не жалею, что мы переехали, нам там очень трудно было жить.

Справка Florida & Us. Холокост в Бессарабии и Транснистрии

Всего в Бессарабии (междуречье Прута и Днестра) и так называемой Транснистрии (междуречье Днестра и Южного Буга), которые управлялись румынской оккупационной администрацией, в период с июля 1941 по август 1944 года, по подсчетам историков, было уничтожено или умерло от голода, холода и болезней более 300 тыс. евреев и 50 тыс. цыган. В июле 1941 года румынский диктатор Ион Антонеску отдал распоряжение создать по всей Бессарабии концентрационные лагеря и гетто. К августу их было 49. В этих лагерях и по всей оккупированной территории практиковались массовые убийства узников. После захвата соответствующих территорий и образования Транснистрии румынское правительство приняло решение депортировать всех бессарабских евреев за Днестр. По разосланной из Бухареста инструкции, евреев необходимо было собирать в конвои под контролем румынских солдат и пешком отправить в Заднестровье по заранее намеченным маршрутам. Те евреи, которые не могли идти, подлежали расстрелу. В начале декабря 1941 года второй этап по ликвидации бессарабских евреев был завершен. Всего в Транснистрию попало 200 000 человек из Бессарабии, Буковины, Одесской области и других прилегающих областей Украины.